Неточные совпадения
Вот Мишенька, не говоря ни слова,
Увесистый булыжник в лапы сгрёб,
Присел на корточки, не переводит духу,
Сам думает: «
Молчи ж, уж я тебя, воструху!»
И, у друга на лбу подкарауля муху,
Что силы есть — хвать друга
камнем в лоб!
Невозможно было бы представить, что десятки тысяч людей могут
молчать так торжественно, а они
молчали, и вздохи, шепоты их стирались шлифующим звуком шагов по
камням мостовой.
По мокрым
камням мостовой, сквозь частую сеть дождя, мрачно,
молча шагали прилично одетые люди.
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил:
камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда
молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и
молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о
камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Но что понапрасну бросать еще один слабый
камень в зло, в которое брошена бесполезно тысяча? Не странно ли: дело так ясно, что и спору не подлежит; обвиняемая сторона
молчит, сознавая преступление, и суд изречен, а приговора исполнить некому!
Все
молча остановились у большого
камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им...
Дерсу не ответил и
молча продолжал укреплять свою палатку. Он забился под скалу, с одной стороны приворотил большой пень и обложил его
камнями, а дыры между ними заткнул мхом. Сверху он еще натянул свою палатку, а впереди разложил костер. Мне так показалось у него уютно, что я немедленно перебрался к нему со своими вещами.
— Видите ли, я страшно один, нет у меня никого!
Молчишь,
молчишь, и вдруг — вскипит в душе, прорвет… Готов
камню говорить, дереву…
Когда Власов видел, что на него идут люди, он хватал в руки
камень, доску, кусок железа и, широко расставив ноги,
молча ожидал врагов.
Он не восхищался, не перебивал моих рассказов вопросами, он слушал
молча, опустив брови, с лицом неподвижным, — старый
камень, прикрытый плесенью. Но если я почему-либо прерывал речь, он тотчас осведомлялся...
Долго оба
молчали согласно с миром, онемевшим в ночи, потом старик, вынув трубку, постучал ею о
камень, прислушался к сухим коротким звукам и сказал...
Он достал из
камней непочатую бутылку и, сунув горло ее в усы себе, долго тянул вино; его волосатый кадык жадно двигался, борода ощетинилась. Три пары глаз
молча и строго следили за ним.
—
Молчи, прошу тебя. — сказал Чекко и ушел, яростно стуча деревянными башмаками по
камням.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым
камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые
камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и
молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на
камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о
камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от
камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять,
молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Она всё
молчала. Серая, как из
камня вырубленная, девушка стояла неподвижно, только концы платка на груди её вздрагивали.
Лунёв
молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за
камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
Ага
молча взял два больших белых
камня и бросил в воду.
Купечество многозначительно переглядывалось. Иные, толкая друг друга под бока,
молча кивали головами на Фому. Лицо Якова Маякина было неподвижно и темно, точно высеченное из
камня.
Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него. Гордеев
молчал, опустив голову и тыкая палкой в
камень тротуара.
Обыкновенно он сидел среди комнаты за столом, положив на него руки, разбрасывал по столу свои длинные пальцы и всё время тихонько двигал ими, щупая карандаши, перья, бумагу; на пальцах у него разноцветно сверкали какие-то
камни, из-под чёрной бороды выглядывала жёлтая большая медаль; он медленно ворочал короткой шеей, и бездонные, синие стёкла очков поочерёдно присасывались к лицам людей, смирно и
молча сидевших у стен.
Пухлый и белый, он был солиден, когда
молчал, но как только раздавался его тонкий, взвизгивающий голос, похожий на пение железной пилы, когда её точит подпилок, всё на нём — чёрный сюртук и орден,
камни и борода — становилось чужим и лишним.
Дернуло спину, потом вдавило живот — и ровно застучали колеса по белому
камню: въехали на шоссе. Лошадь пошла шагом, и сразу стало тихо, светло и просторно. В лесу, когда мчались, все казалось, что есть ветер, а теперь удивляла тишина, теплое безветрие, и дышалось свободно. Совсем незнакомое было шоссе, и лес по обеим сторонам чернел незнакомо и глубоко. Еремей
молчал и думал и, отвечая Колесникову, сказал...
Осенью, когда речка замерзла и твердая, как
камень, земля покрылась сухим снегом, Настя в одну ночь появилась в сенях кузнеца Савелья. Авдотья ввела ее в избу, обогрела, надела на нее чистую рубашку вместо ее лохмотьев и вымыла ей щелоком голову. Утром Настя опять исчезла и явилась на другой день к вечеру. Слова от нее никакого не могли добиться. Дали ей лапти и свиту и не мешали ей приходить и уходить
молча, когда она захочет. Ни к кому другим, кроме кузнеца, она не заходила.
Артамонов ждал, что все засмеются, — тогда стало бы понятнее, но все за столом поднялись на ноги и
молча смотрели, как лениво женщина отклеивалась, отрывалась от крышки рояля; казалось, что она только что пробудилась от сна, а под нею — кусок ночи, сгущённый до плотности
камня; это напомнило какую-то сказку.
Он бросил этот вопрос, точно
камень, в угол, где тесно сидела молодежь и откуда на него со страхом и восторгом смотрели глаза юношей и девушек. Речь его, видимо, очень поразила всех, люди
молчали, задумчиво опустив головы. Он обвел всех горящим взглядом и строго добавил...
Сижу —
молчу. И всё во мне
молчит, как свинцом облито, тяжёл я, подобно
камню, и холоден, словно лёд. Сжал зубы, будто этим хотел мысли свои сдержать, а мысли разгораются, как угли, жгут меня. Кусаться рад бы, да некого кусать. Схватился руками за волосы свои, качаю себя, как язык колокола, и внутренно кричу, реву, беснуюсь.
—
Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего тебя с уважением! Знаю я — ты всё о богородице бормочешь! Но потому и принял Христос крестную смерть, что женщиной был рождён, а не свято и чисто с небес сошёл, да и во дни жизни своей мирволил им, паскудам этим, бабёнкам! Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а не разговаривать с ней, а распутницу эту
камнем в лоб, — вот, глядишь, и спасён мир!
Когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он
молча, медленно склонился
И с
камня на траву свалился.
Он спросит: «Нашел ли?», а ты
молчи и
камень держи во рту и платом потирайся.
Главная улица — Поречная, или Бережок, — вымощена крупным булыжником; весною, когда между
камней пробьется молодая трава, градской голова Сухобаев зовет арестантов, и они, большие и серые, тяжелые, —
молча ползают по улице, вырывая траву с корнем.
После этого с версту мы проехали
молча. Лучи на
камнях угасали, в ущельях залегали густые сумерки, насыщенные туманами, которые в Сибири называют красивым словом «мороки». В воздухе быстро свежело. Шаг лошади гулко раздавался по перелескам.
Ни слова, о друг мой, ни вздоха.
Мы будем с тобой молчаливы:
Ведь
молча над
камнем могилы
склоняются грустные ивы.
И
молча читают, как я в твоем сердце усталом,
Что были…
Ни слова, о друг мой, ни вздоха.
Мы будем с тобой молчаливы.
Ведь
молча над
камнем, над
камнем могилы
склоняются грустные ивы…
Один мужик, оторванный от мешка,
молча, трясущимися руками шарил по траве, разыскивая
камень, чтобы бросить.
Петр.
Молчать! Он говорит, не жена она тебе, а змея лютая! Вот и кореньев мне дал… Горюч
камень алатырь… Привороты все знает, пущает по ветру… Тетенька!..
Все мы
молча смотрели на эту вершину, как будто боясь спугнуть торжественно-тихую радость одинокого
камня и кучки лиственниц.
Притащил ногаец камышу зеленого, заклали камышом яму, живо засыпали землей, сровняли, а в головы к мертвецу
камень стоймя поставили. Утоптали землю, сели опять рядком перед могилой. Долго
молчали.
Этот лавр о помощи молился,
Дочь Тантала в
камне том
молчит…
Но он солидно
молчит и заметно старается идти по гладким
камням, чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в спальне, где лежит роженица, ни души… Родственников и старух, которыми на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая, одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.
Сыновья его стояли
молча. Не только для них, но и для меня, который так давно видал постоянно на своей руке «
камень Александра Второго»,
камень этот будто вдруг исполнился глубокою вещей тайной, и сердце сжалось тоскою.
После первой такой прогулки Таисия неистовствовала почти до утра и даже не поехала на службу. После второй и третьей она
молчала, как застывший
камень, и страшно было смотреть на ее почти мертвецкое лицо с побледневшим носом. А после пятой прогулки, когда Михаил Михайлович уехал в город, она позвала мать снова на берег.
— Помолчи, старина. Я ведь давно
молчу… — взвизгнул он. — И глуп же ты, как стоеросовое дерево, — продолжал он, несколько смягчившись. — На что ей в земле-то золото ее да
камни самоцветы, да перлы… Помолчи, говорю, от греха, да не суйся не в свое дело… Копай, копай.
— Больше турки. Сурьезный народ, все знай
молчат. Ходят они босые; какие ни будь острые
камни, никогда не обуются. Скажи им: «хорошо — нет!» — это им приятно.
Нет! Это не так уж просто.
В живом остается протест.
Молчат только те — на погостах,
На ком крепкий
камень и крест.
Мертвый не укусит носа,
А живой…
На него, с тех пор как пришла полиция, она ни разу не взглянула, предавая его наивно и откровенно; и он видел это, и
молчал, и улыбался странной усмешкой, похожей на то, как если бы улыбнулся в лесу серый, вросший в землю заплесневший
камень.